Всю зиму я жду лета. Гляжу из промерзшего окна на завьюженные улицы, заснеженные крыши, снеговые клубы дыма, на стылое белесое небо и тороплю, гоню-подгоняю зимние короткие дни.
Рис. Н. Шеварёва
Мечтаю, чтобы скорее сменились они ясными весенними утрами, а там и летней теплынью. И как только летнее солнце войдет в силу, начнет припекать, окатывать жаром, дышать в распахнутое окно размякшим асфальтом и раскаленными крышами, я собираю свои вещи и спешу куда-нибудь на север. К студеным рекам или еще дальше - к самому Белому морю. Оказывается, мне по душе именно то, чем я тяготился зимой. И белесое низкое небо. И зыбкие туманы, падающие неожиданно и разом, как летучие январские снега. И быстрый колючий ветер сиверко, именем и повадками похожий на зимние наши злые ветра, кидающиеся на тебя из подворотни, что пес сторожевой. И обжигающая свежесть стылой речной воды.
Собираю я свои вещи - блокнот, коробку красок, запас чаю в пачках, надеваю непродуваемую куртку-ветровку и непромокаемые утконосые резиновые сапоги и топаю на вокзал, самое людное и толкучее место в Москве.
Отсюда дорога моя только начинается. А там - деревянная лавка тесного вагона или попутный грузовик-грохотун, палубный пароходик "Воротынь" или трескучая лодка-моторка, а то и просто лесная дорога с веселым попутчиком или в одиночку, с комариной тучкой над головой.
И вот уже передо мной спокойная река Мезень, неспешно несущая тяжелые воды к Белому морю. А по-над высоким красным берегом ее - ладно срубленные амбары и баньки, поднебесной высоты лиственницы и выбегающие на гребень одна за другой деревеньки. Крепкая Юрома. Просторная Палуга. Старинная Кимжа. Тихое, приветливое Заручье. Я медленно взбираюсь на крутой берег по лиственным плашкам, уложенным лесенкой, прислушиваюсь к позабытым деревенским звукам и успокаиваюсь - вот ведь чего мне не хватало всю зиму в Москве. Тишины.
В Заручье, крохотной деревеньке, я и не думал останавливаться. Мне надо было в Кимжу, древнюю, в книгах расхваленную необыкновенную Кимжу с деревянным удивительным собором. Я вез с собой толстый альбом, в который собирался зарисовать все деревянные архитектурные чудеса, какие встречу в пути. А собор в Кимже был по слухам, чудо из чудес. Всем должно быть ясно, как я туда стремился. И а Заручье попал так, мимоходом. Точнее, мимоплавом: я плыл вниз по реке Мезени на удобном пассажирском судне с утренним именем "Заря".
Завернул я в Заручье за хлебом. Пекарня там знаменитая, и в магазине лежат на полках горячие, с жаркими корочками, вкуснейшие ржаные кирпичи. На высоких ступенях магазина, будто грачи в косыночках, сидели старушки и щебетали. Каждая держала банку или бидон. А одна даже ведром запаслась. В сторонке примостилась маленькая бабушка. Вокруг нее застыли разноперые ребятишки и девчонка в маминых сапогах.
- Бывало-живало, жили старик со старухой, - запела бабушка, и ребятишки тут же, как по команде, разинули рты, и девчонка в маминых сапогах даже на корточки присела от внимания. - И был у них петух Бесоног. Озорной, как бесенок. А еще бык-ревун. Ревет, бывало, бунит - бун-бун-бун. И побрела старуха, случилось, в лес, грибов наломать. Ан грибов-то в лесу одна бака мышья, гриб-дождевик. Что делать? Какой ныне суп старику варить? Она, слышь, из грибов суп-то варить взялась. Ни с чем возвернулась старуха домой. И гадает: разве петуха сварить на обед? Он, бесоногий, по двору все едино без дела мечется...
С грохотом подкатил к магазину грузовик. Вышел из него лихой шофер в рубахе-размахайке.
- Привет, - крикнул он, - старушки-вековушки! Чего ждете?
- А молочка! А сливочек, слышно, привезут, - охотно загалдели старушки.
Шофер весело подмигнул мне и взбежал по ступенькам, ловко увертываясь от банок и бидонов. Он крепко стукнул в запертую дверь магазина.
- Рано еще! Чего стучите? - ответила ему дверь сердитым голосом.
- Папирос мне, Феня Петровна! Спешу! - крикнул лихой шофер и снова заговорщицки подмигнул мне с высоты лестницы.
Дверь помолчала, а потом высунула по локоть круглую руку с пачкой папирос "МОТОЦИКЛ". Шофер аккуратно взял пачку, ссыпал вместо нее в дверную ладонь мелочь и укатил так же быстро, как появился. Тут я снова поймал голос маленькой старушки:
- А зачем, говорит петух, меня варить? Ты лучше молочка коровьего надои. Деда молоком напоишь. Вот глупый петух! Бесоног и есть бесоног. Разве ж с быка молока надоишь? Он одно знает - бун-бун-бун. А петух свое: какую, говорит, хочешь корову? Буреху, Пестроху, Черноху? А может, Белоху желаешь? Белую, будто курочка?..
Как раз в этот момент дверь магазина распахнулась, и старухи потянулись в нее вместе с банками, бидоном и ведром.
- Вот и открыли, - прервала себя старушка, - бегите, ребятки.
- Ба-а, Ню-ю... - заныли ребятишки.
- Бабушка Нюра тоже идет. Вы мне очередь-то займите. А доскажу потом.
Ребятишки захлопнули рты и посыпали в магазин. Девчонка в маминых сапогах загрохала вслед за ними. И я заторопился купить кирпичик обжигающего руки хлеба, пока он не остыл на полках.
Но маленькая старушка меня окликнула:
- Паренек, а паренек!
Я поразился такому не подходящему ко мне слову. Какой я паренек? Дядька с примятыми волосами.
- Паренек, - настаивала старушка. - Ты, гляжу, в пути. Так не запасся ли баночкой? Мне сливочек захотелось, а баночку я не схватила...
Баночка у меня оказалась. Полулитровая с крышкой. Нашлась у меня и пачка чаю. Хорошего, московской фабрики. И шоколадная конфета "Ночка" в сумке отыскалась. У бабушки Нюры (я ее стал звать уважительно - Нюра Николавна) в запасе оказался сахар и граненые стаканы с ложечками. Так и задержался я в Заручье сначала на день, потом еще на день. Все думал: погощу немного у бабушки Нюры Николавны, а там - в Кимжу. Но в Кимжу я попал только на следующий год. И не жалко. К тому времени получше рисовать выучился.
- А ты из далека-то? - спрашивала бабушка Нюра Николавна.
- Из Москвы.
- Из Москвы-и? - пела бабушка. - Далёко. Коровенку или там овец держишь?
- Нет. бабушка, не держу.
- А пошло? Трава бедна?
- Да, травы не очень...
- А у нас травы-иии, - выпевала Нюра Николавна и восторженно зажмуривалась. - Коса застревает. Ты чай-то пей, а остатки не сливай.
- Зачем же остатки? - удивлялся я - Мы свежего заварим.
- Нет, нет, - упорствовала бабушка, - мне уж остаточков. Вот в эту банку слей.
И я. недоумевая, послушно сливал в банку мутноватый остаток заварки. Бабушка Нюра Николавна уносила банку к себе, а на следующий день повторялось то же. Стесняется бабушка, что ли, свежего чаю попросить? На третий день я не выдержал. Покопался на дне сумки, вынул припасенную на крайний случай пачку лучшего московского чаю и преподнес ее бабушке Нюре Николавне. Она ее взяла, поклонилась деликатно и снова попросила:
- Ты уж как пить-то чай будешь, опитки не сливай. Не забудь. Вот я баночку ставлю.
- Бабушка! - возмутился я. - Нюра Николавна, вы моя ласковая, разве мне для вас чаю жалко? Даже обидно.
- Мне-то ладно, - успокоила меня бабушка. - Они, вишь, свежий не берут. Опиточки любят.
- Кто такие? - не понял я, зная уже, что у бабушки Нюры Николавны здесь, в Заручье, никого нет. Все внуки-правнуки разъехались. А родной брат, генерал, живет в отставке на Дальнем Востоке. И потом, чего это она вздумает брата-генерала опитками угощать?
- Кто такие? - повторил я почти строго.
- А червячки. Я их опиточками подкармливаю. Вот они и приходят, копошатся под окном.
- Кто приходит? Кто копошится? И зачем вам червячки под окном?
- А как же-ии, - запела бабушка Нюра Николавна. - Червяки разведутся. Ребятишки придут накопать их для рыбалки. Они копают-копают, лопочут-лопочут. А я у окошка сяду и слушаю-слушаю, гляжу-гляжу-у. Все веселее. Одна ведь я. Это хорошо ты заехал. Вот и поговорим когда вечерком.
После того разговора я уже не спешил в Кимжу. "Успею, - думал, - никуда древняя Кимжа от меня не денется".
А когда червяки достаточно напились, наелись спитого чаю и , сытые, стали показываться из земли, набежали деревенские ребятишки с консервными жестянками. Бабушка Нюра Николавна села у окошка, посмотрела-посмотрела на них, послушала-послушала, а потом и сама заговорила-запела: "Бывало-живало, жил на свете купец..."